Лина+Гриша Певзнер

Книжки "Зелёный медведь" (стихи и переводы) и "На этом берегу" (стихи 2006 - 2011 годов) вышли в издательстве "Мемориз" у Игоря Белого в 2006 и 2012 году.
Книжка "Обрывки сна" (стихи 2012 - 2016 годов) вышла там же у издателя И. Белого в 2016. А издательства "Memories" к сожалению больше не существует.
Переводы с немецкого вышли в издательстве Tintenfass: http://www.verlag-tintenfass.de/ --> Alle Titel / All titles --> No. 92 «Der Struwwelpeter
/ Стёпа-растрёпа», No. 118 «Max und Moritz / Макс и Мориц».

Список публикаций в Журнальном Зале: http://magazines.russ.ru/authors/p/pevzner/

Подборки стихов: ( Collapse )

***
Ступни босые на ступени,
на мрамор тёплый изнутри -
приятно, ангел побери!
Остепениться? Стать степенней?

Пусть Пан играет на свирели,
пусть дует в дудочку Господь,
а арфы - на хрена нам арфы,
когда, в шкафы отправив шарфы,
мы соль земли берём в щепоть?

Такое мыслимо а апреле,
где все пичуги одурели,
по веточкам и по кустам
нанизывая "ман-дель-штам"
на струны бывшего тумана,
где вырастает эта манна,
не всем доступная устам.

***
Чуть что, спасаешься попятным
и лижешь раны, матерясь.
Мы различаемся по пятнам,
чужую не прощая грязь.

Но если пемзой с банным мылом
и прогуляться по душе,
не стать универсально милым:
клише спешат крошить клише.

***
Немецкий выучишь и вдруг,
обалдевая, въедешь в идиш
литературный и увидишь,
что он логичен и упруг,
что он не более похож
на тот, что в детстве доносился
(и тот хорош – и сей хорош!),
когда не для твоих ушей
(чтобы не гнать тебя взашей)
какой-то текст произносился,
чем диалекты деревень
(две-три проехал – снова новый!
Для чужака расклад суровый.)
германских на литературный,
на коем якобы культурный
народ трындит не как в деревне.
Зато иврит похож на древний –
и ничего! Такая хрень.

***
Смешно или, если угодно,
обидно, что эти стиши,
порою идущие горлом
в тиши и отнюдь не в тиши,

казалось, дарёные сверху
бросками размером в строфу,
чуть дольше живут фейерверка,
чуть меньше консервов в шкафу.

Похожи местами на воздух,
на возглас, на сгустки тоски –
не стать им полезным навозом,
питающим чьи-то ростки...

***
Связка дров в коляске детской –
у войны свои резоны.
Территория советской
оккупационной зоны.

Эрфурт. Баловень культуры.
здесь часы остановились.
У дверей комендатуры
притормаживает виллис.

Виллис грязен и не нов. Но
от сидений пахнет кожей.
Вот вылазит подполковник,
на Бернеса чуть похожий.

Сняв фуражку (дело летом),
входит в дверь. Дневальный замер.
Вот шофёр влетает следом –
даже виллис свой не запер.

Эка парня прихватило!
Так томился в ожиданье,
что вконец иссякли силы:
ключ оставил в зажиганье.

Всё войной ушедшей пышет –
комендантский час, воронки.
И застыл, почти не дышит,
смуглый паренёк в сторонке.

Вот он к виллису подходит
и без мыслей, чем заплатит,
дверь открыл, залез, заводит.
Рёв мотора. Виллис катит.

Только шутки не для войн,
у войны простые нравы.
И злодей, конечно, пойман
и доставлен для расправы.

...Подполковник величавый
на угонщика с вопросом
всё глядит: худой, прыщавый
паренёк с горбатым носом.

Лет четырнадцати с виду.
Дрожь – не ждёт ведь снисхожденья! –
А во лбу звезда Давида
 так и светится с рожденья.

Подполковник Марк, ты видишь,
кто стоит перед тобою?
И звучит вопрос на идиш
(паренёк храним судьбою!)

Оказалось, что злодей – свой!
И что нос не без причины:
парень сын главы еврейской
местной эрфуртской общины.

Как он выжил, все детали,
кто сквозь ад проведший лоцман,
мы узнать потом мечтали,
но узнать не довелось нам.

Знаем только, что отпущен
и накормлен был угонщик.
Хэппиэнд! Чего же лучше?
Но рассказ ещё не кончен.


...В девяностых в Эрфурт с группой.
Центр. Еврейская община.
Обаятельный неглупый
представительный мужчина –

председатель, оказалось, – 
нас встречает, привечает.
Свой показывает талес,
на вопросы отвечает.

Тесть мой, на мужчину глядя,
вопрошает не вначале:
«Был у нас любимый дядя – 
Марк Шерстинский – не встречали?

В сорок пятом был он шишка!
Комендантом был военным!
Виллис тут угнал мальчишка...»
«Это я!!!»
Немая сцена.

***
Большие соборы – словно вокзалы или базары,
в коих много золота, в коих мало Бога.
Богу уютней в часовнях старых!
...А ещё есть кирха под Марбургом и марбургская синагога.

Синагога – это сказано слишком громко и чинно.
В основном для являющихся по повестке
престарелых безбожников постсоветских
дом молельный и дом общинный.

Просто нет евреев других под рукой, се ля ви.
Но зато есть Амнон и Беня, ведущие службу.
В этот Дом Бог приходит в виде Бога любви,
предлагающего взамен нетерпимости дружбу.

Этот дом стал Домом с большим трудом,
стал не нужен больничной кассе, теперь мы хозяева.
Из останков рождался общинный наш дом,
и мой папа с командой создавал его заново.

Здесь в почёте суть, а не чепуха.
Здесь не ищут грехи твои ежеминутно.
Здесь Амнон сказал: "Очень важная вещь галаха!
Но важней, чтоб здесь каждому было уютно!"

Спору нет,  я пристрастен: свои, евреи...
Но теперь о кирхе – о деревенской церкви.
...Бог не злее нас и не добрее,
просто у него другие акценты.

Просто Бог один, а нас разных много.
Но при этом принцип неизменяем:
мы сперва под себя подгоняем Бога,
а потом себя под него подгоняем.

Эта кирха вот начинается с детского уголка:
всякий хлам, игрушки, головоломки.
И, родители приобщаются к Богу пока,
приобщаются к Божьему дому потомки.

Тут иначе, чем всюду: придёшь впотьмах –
скажем, так накроет, что жизнь перестаёт быть сестрою –
а священник со старостою в ближайших домах.
Постучишь, попросишь – тебе откроют.

Здесь любви служеньем, похоже, заняты,
и живёт здесь любовь, а не наносное,
Все сидения подогреты, все дверцы не заперты.
Под потолком готическое кружево подвесное...

Все апостолы, словно с детских рисунков срисованные,
и вообще всё какое-то любвеобильное.
Под органом старые туфли органиста растоптанные,
возле органа старое зеркальце автомобильное.

...А когда все ложатся и жизнь замирает,
когда сладко спят все уже и ещё, в эту гулкую пору
Бог приходит, садится и на органе играет –
органиста туфли растоптанные Всевышнему впору.

***
Когда внезапно скончался тесть,
он превратился в могильный холм
с таким же мягким большим животом,
пуговички камней с которого отрывались,
класть обратно их было лень,
и, как посланная украдкой весть,
на этом месте цветы пробивались
и иная неунывающая хрень.
...Сорняки мы по просьбе тёщи выпалывали
(должен быть дер порядок!),
но через пару дней они снова,
не говоря ни слова, горстью выпаливали –
точь в точь стрелы лука со щедро политых грядок.
...Когда поверх живота улеглась плита,
тесть потускнел, но сумел
сделать по-своему, как всегда:
вчера, когда нам понадобилась вода,
на кладбище не оказалось воды.
Мы смели с плиты листья, но остались следы –
отпечатки перьев какой-то птицы.
А стоило облокотиться
на камень и заглянуть в плиту,
в тускло поблёскивающую её немоту,
как в ветвях древесного отражения
я увидел без напряжения
большой копошащийся силуэт –
скорее птицы, не человека, нет.
Я поднял голову, над головой
ещё непокрывшееся листвой
дерево помахивало ветвями.
Надо ли объяснять словами,
что никакой птицы в них не было?
И, не рассуждая уже про были и небыли,
я снова нагнулся и улыбнулся:
«Привет, Фимсеич!»

***
Помедлив перед горами,
день влазит по склону с трудом.
Из волглого полога рани
неспешно своим чередом

вычерпывая предметы,
вычерчивая стволы,
весны подвесные приметы
у недоверчивой мглы

одну за другой выкупая.
Скупая сквозит бирюза.
И радость, под утро слепая,
глядишь, уже щурит глаза.

***
Я заперт в русском языке.
Ограды прутья плохо гнутся.
Ношу отмычки в рюкзаке,
но к рюкзаку не дотянуться.

Мой в украинском мал улов.
Он смачен, наперчён и точен,
но в нём мне не хватает слов -
нужны, а не хватает очень.

Никак с немецким не сдружусь -
на нём тружусь неутомимо,
но для нюансов не гожусь:
я глуховат - нюансы мимо.

Иврит с испанским по чуть-чуть.
Английский выпал по дороге.
Мой к языкам нелёгок путь -
они такие недотроги!

Сижу, стихи перевожу,
в своих глазах немного стою.
И слов на дне не нахожу.
И мутно маюсь немотою.